За годы войны в России появился особый язык: некрояз. Люди научились говорить о войне и смерти, не называя их по имени, используя эвфемизмы: СВО, "хлопок", "двухсотый". Противники войны также прибегают к эзопову языку и фигурам умолчания, например, ставя рядом коньяк, "три звездочки" и "пять звездочек" - это теперь означает "Нет войне".
Как меняется язык в условиях военной цензуры, и научатся ли в России когда-либо говорить прямо? Гости программы "Археология" филолог Гасаном Гусейнов и культуролог Андрей Архангельский.
Гасан Гусейнов: "Это присуще человеку, который мало думает"
Сергей Медведев: Я хотел бы поговорить не только о путинском языке - некроязе времен войны, но шире о языке войны - о языке фашизма. И поговорить о классических образцах, это тот язык, который сформировался еще во времена классического нацизма.
Гасан Гусейнов: Да, есть замечательное исследование Виктора Клемпера под названием Lingua Tertii Imperii - "Язык Третьего Рейха". В 1947 году он написал эту книгу. А вот сформировался ли действительно свой язык у путинской России такой же, как сформировался у германского рейха?
Надо учитывать две вещи. Первая и самая серьезная это размерность. Потому что его книга была написана по горячим следам. Она называлась "Дневник филолога". И это отрезк времени всего-навсего 12 лет национал-социализма. С 1933-го по 1945-ый. После чего был длительный период раздельного существования двух Германий - ГДР, советской оккупационной зоны, и ФРГ, которая была оккупационной зоной Франции, Великобритании и Соединенных Штатов.
12 лет - это очень короткий промежуток. У Путина власть уже 25 лет. А советская власть просуществовала со своим действительно сильно изменившимся русским языком больше 70 лет. То есть, это совершенно не сопоставимые вещи. Поэтому это, к сожалению, не очень работающий пример.
"Некрояз" - язык мертвецов, язык мертвой идеологии, язык омертвляющий предмет
Второе соображение, мне кажется более важным. Оно состоит в том, что, каждая эпоха совершенно новая, несмотря на некоторое сходство русского языка после Октябрьской революции и, например, французского языка после Великой Французской революции 1789 года. Это все исследовано очень хорошо, масса сравнительных работ этой теме посвящена, вот несмотря на ценность всякого рода сравнений, в нашей эпохе очень много новизны, поэтому я бы не стал ее упрощать.
Мне тоже очень нравится как публицистический и метафорический термин "некрояз" - язык мертвецов, язык мертвой идеологии, язык омертвляющий предмет и так далее. Но если говорить серьезно, то мы имеем дело с очень большой страной, в которой говорили на русском языке, писали, учили в школах. И эта страна приказала долго жить, она, так сказать, скончалась.
И поэтому сложилась ситуация, в которой много русских языков существует сегодня. Я недавно был в Латвии и разговаривал там, общался с бывшими латвийскими и латышскими хиппи. Это чета уже не очень молодая, моих лет примерно люди, которые выросли двуязычными, с великолепным латышским языком и совершенно великолепным литературным русским языком. Таких людей осталось очень мало.
Двуязычных людей с великолепным, культивированным, богатым словарем, с иронией, с чувством юмора и так далее. Таких людей очень мало осталось везде. Конечно, они есть еще. Они есть в Грузии, они есть в странах Балтии, они есть в Польше, они есть в Чехии. И сказать, что их язык каким-то образом подвержен вот этим путинским, так сказать, миазмам, никак нельзя. Они сохранили свой язык, они пишут, говорят, анализируют события. В конце концов, не на путинском языке говорим мы с тобой, когда анализируем эту ситуацию. То есть, мы все время, как сказал бы сам Путин, "фильтруем базар".
Сергей Медведев: Есть же язык, который транслируется школой, язык, который транслируется СМИ, который воспринимают десятки миллионов людей.
О нашем языке нельзя сказать, что он свободный и правдивый. Это язык ускользания
Гасан Гусейнов: Тот доминирующий дискурс пришел из позднего Советского Союза. Он пришел из позднего Советского Союза из очень глубокого идейного и ценностного разложения, и из контраста, который существовал. О нем очень хорошо в своей книге "Трепанация черепа" написал Сергей Гандлевский. Он этот парадокс советской жизни отметил: с одной стороны, на уровне риторики воспевали смелость, храбрость, авантюризм, героизм, готовность к подвигу, готовность к преодолению каких-то невероятных препятствий, а, с другой стороны, жизнь требовала от человека существовать как какой-то слизняк, как амеба, не высовываться. Это то, что мы наблюдаем сейчас в отношении войны.
И в какой-то момент появляется готовность повесить замок на свой язык, готовность считать свой язык подчиненным какому-то другому человеку, другим людям. Если перефразировать Тургенева, то "великий и могучий" - отдельно, а "свободный и правдивый" - отдельно.
О нашем языке нельзя сказать, что он свободный и правдивый. Это язык ускользания, язык побочного наименования. Взять для примера поздний советский язык: "лицо еврейской национальности".
Людям присуще не говорить того, что хотят, потому что боятся сглазить, и не говорить того, что не хотят, потому что боятся накаркать. Это присуще не какому-то там некроязыку, или фашистскому языку, или идеологическому языку. Это просто присуще человеку, который мало думает.
Это как возникновение языка из обрядовой магии. Мы говорим "медведь", чтобы не назвать его настоящим его именем, и так далее. Язык советских мелких чинуш на огромном пространстве Советского Союза был насыщен такими эвфемизмами, такими выражениями, которые свидетельствуют о постоянстве испуга, в котором находятся люди. Они испуганы, лишь бы не сказать лишнего чего-то, лишь бы не написать чего-то такого, за что потом могут наказать. И это очень привычное речевое поведение.
Этот язык выносит на нас со всеми нечистотами, которые в нем были за весь век
Сергей Медведев: Я хочу уточнить, а поздний ли он советский? Когда Шариков обретает речь и начинает говорить вот этими формулами. Или я смотрел твою лекцию, ты сравнивал сталинский и хрущевский языки. "Высшая мера наказания" - тоже же язык ускользания, никто не говорит в Советском Союзе "приговорен к расстрелу". Или "10 лет без права переписки" - тоже эвфемизм на исчезновение человека. То есть, может быть, это идет из глубин террористического языка советской власти?
Гасан Гусейнов: Совершенно согласен, я это имел в виду, когда говорил о клоачном языке, потому что мы имеем дело с языком, который пропущен через все старые септики, отстойники. И этот язык выносит на нас со всеми нечистотами, которые в нем были за весь век. Но это связано только с тем, что обе оттепели: и хрущевская и перестройка - то есть жизнь двух поколений - оказались чрезвычайно печальными для людей наших поколений, потому что и ни ранний. ни поздний сталинизм, ни брежневско-андроповско-черненковская эпоха не были проанализированы критически с точки зрения их языка. Что принес этот язык, каким образом он развивался, как складывались основные его понятия. Этим занимались на западе, но совершенно не занимались в Советском Союзе, или почти не занимались.
Андрей Архангельский: "Это попытка в конечном итоге договориться со смертью"
Сергей Медведев: Была есть такая номинация среди русских лингвистов - "Слово года", много разных слов было отобрано в разных номинациях. В номинации "Антиязык" победило слово "ядерка". Так ласкательно в России теперь называют ядерную войну. О чем говорит употребление вот этого уменьшительного ласкательного суффикса в применении к ядерной войне? Что это говорит о русском сознании времен войны?
Андрей Архангельский: Уменьшительный суффикс имеет некоторую предысторию, потому что из 1990-х годов мы все помним, откуда эти уменьшения взялись: "молочка", "ювелирка" и так далее.
Эта "ядерка" имела свою предысторию в 1990-е годы во вполне позитивном ключе. Это попытка освоить это ужасное злое, бесчеловечное, пространство, попытка хоть как-то обжиться в нем. Например, "водочка", "селедочка", "закусочка". Это не более и не менее, чем бессознательная молитва: помилуй меня. Тоже попытка договориться с жестоким пространством, с новым пространством, в котором все правила нарушены.
Поначалу эти уменьшительные суффиксы имели свойство примерять человека с действительностью 1990-х годов. Но потом это уменьшение, это присваивание распространилось и на вещи, которые просто не укладываются в голове. Это попытка в конечном итоге уменьшительно-ласкательно договориться со смертью.
Началось, между прочим, не с "ядерки". Этому предшествовало то, что было году 2018-м. Минобороны объявило конкурс на лучшее название для баллистической ракеты. И там победило название "Нежданчик". Так называют в российских семьях нежданного ребенка, но тем не менее своего, родного ребенка. Вдуматься только в это поразительное соединение умилительности, умалышивания и жестокости! "Нежданчик" для Киева, для всех остальных врагов Руси - они так ласково-смертельно называют ракету.
И еще это слово "разрушка" - тоже номинитровалось на "Слово года"...
Сергей Медведев: Это были ролики риелторов из Мариуполя: как выгодно вложиться в "разрушку" в Мариуполе.
Андрей Архангельский: Но "разрушкой" называется вообще пространство между городами. Потому что в России фактически все, что не Москва и не Петербург, - пространство "разрушки".
И война — это некрофилическое желание превратить захваченную территорию в пространство нежизни. Потому что там нет жизни по определению. Что-то в этом ордынское еще, ветхозаветное, просматривается - превратить в пространство нежизни. Ну а "ядерка" венчает весь этот макабр стилистический, потому что она, фактически, попытка примириться с несуществованием.
Это отказ от ответственности. "Ядерка" как бы отдаляет нас от этого: мы тут ни при чем. Это безответственность русского языка, русский язык особенно способен к безответственным словам. То есть вот "убито", "разрушено" кем-то - мы не несем за это ответственность. Избежать ответственности бессознательно за вот эту самую "ядерку", которую мы поддерживаем.
А во-вторых, это, конечно, инфантильность абсолютная. Это попытка скрыться от реальности в этих уменьшительно-ласкательных суффиксах, скрыться от самих себя. Русский язык, к сожалению, мы должны это признать, - это отличный способ убегать от самих себя, от собственной совести в том числе.
Это поразительное бликование абсолютной жестокости существования и инфантильности, готовности в любой момент сказать "мы это мы понарошку"
Сергей Медведев: То есть язык-маскировщик, основной целью которого является сокрытие реальности, где очновная цель "спецоперация". "Спецоперация", "спецоперировать", "СВО" — это все огромные дымовые завесы, как в Советском Союзе был "интернациональный долг" и "войны интернационалисты" вместо войны в Афганистане и так далее. Это все маскировочные функции языка.
Андрей Архангельский: Старик Хайдеггер учил нас, что язык - дом бытия. То есть, язык форматирует сознание. Он заодно фиксирует картину мира, которая существует у среднестатистического россиянина. Это оруэлловское избегание: мир - это война. Кроме всего прочего, это очень по-большевистски: как мы назовем это, так оно и будет.
Одна важная характеристика присуща русскому сознанию - его архаичность, вера в магические свойства языка, вера в аффимацию, вера в то, что если какие-то слова повторять много раз, они превратятся в реальность, они преобразят, подделают под себя реальность. Это попытка манипулировать словом в такой архаической надежде.
И во всем этом есть еще поразительная особенность сознания. Это способность, выработанная в поколениях, жить с двойным дном, с тройным сознанием. На производстве одно, на кухне другое, в школе третье. Эти модели выучены. И вот чем поразителен этот некрофилический язык - это своей дуальностью. Это поразительное бликование абсолютной жестокости существования и инфантильности, готовности в любой момент сказать "мы это мы понарошку".
Игра в самообман во время войны очень свойственна русскому сознанию
Сергей Медведев: Я вспоминаю себя, жившего в те временаю, как мы говорили о репрессиях в 1970-е, в ё1980-е годы, как мы говорили о войне в Афганистане. Мы обходили по периметру.
Андрей Архангельский: Да, абсолютно. Как это при советской власти почти официальная формулировка: "при Сталине были допущены ошибки, отклонения от ленинского курса. От ленинских норм партийной жизни". Сотни тысяч загубленных жизней и миллионы сосланных, покалеченных судеб назывались ошибками. Таким несложным термином.
Если ты целую жизнь живешь на войне, ты бессознательно начинаешь искать какое-то более масштабное оправдание этому ужасу, который ты видишь. И отсюда многие формулы, самообманы, которые выкристаллизовываются сегодня в виде парадоксальных заявлений, что война нас должна очистить, война должна привести нас к самой сердцевине, научить нас любить друг друга. Вот как война может способствовать тому, чтобы люди любили друг друга? Война бесчеловечное действие, с какой стороны ни смотри на нее.
Все эти формулы - это бессознательная попытка этот ужас оправдать хотя бы для самого себя. То есть обмануть хотя бы самого себя, что любая война ведется ради каких-то более высоких целей - чтобы какая-нибудь Австро-Венгрия или Турция не усилились. Вот ради этой святой цели ведется война. Такая игра в самообман во время войны очень свойственна русскому сознанию.
